Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

— Может, к моим съездишь на месяц с Ольгой? — сказал он ей однажды. — Мать как раз на дачу переезжает. Поживешь с ними там.

Она подумала и согласилась. И Пушков отвез ее с дочерью к своим родителям.

27

В один из вечеров Пелагея Мильковская и сестра ее Васильевна сидели на крылечке. За столом под вишнями пили чай с настойкой сосед Васильевны, птицесовхозовский зоотехник Крыльцов Сергей Иванович, и постоялец Васильевны Петр Ильич, москвич, приехавший на лето отдохнуть. Когда строили элеватор, у Васильевны снимал комнату представитель московского завода, поставляющего оборудование на элеваторы. Ему так понравилось здесь, что потом каждое лето приезжал к Васильевне с женой, внуками. Но прошлой весной он написал Васильевне, что приехать не сможет, не могла бы она принять вместо него другого человека. Он работал бухгалтером на их заводе, теперь на пенсии. Человек спокойный, очень хороший. Он приедет один, оглядится; если ему понравится, позовет к себе жену и внуков. Васильевна отписала, пусть приезжает бухгалтер. До осени она будет одна. К постояльцам летним она привыкла, и ей даже скучно без них.

Бухгалтер приехал полторы недели назад. В тот же день познакомился с зоотехником. Жена и дети зоотехника на лето перебрались на дачу в птицесовхоз. Сергей Иванович каждый вечер приезжал на двуколке домой, потому что у него самый богатый сад на улице, хозяйство. Оставлять это без присмотра нельзя. И почти каждый вечер зоотехник и Петр Ильич пили чай с настойкой и беседовали. Зоотехник говорун ужасный. В запальчивости может наговорить всяких дерзостей любому человеку. Васильевна вначале побаивалась, что постоялец может обидеться на него. Они поссорятся, будут скандалить. Но приезжий оказался степенным, сдержанным. Сухощавый, с седыми короткими волосами, он только посмеивался, когда Крыльцов входил в раж, вскакивал, бил кулаками по столу и кричал на гостя так, будто тот был в чем-то виноват.

Солнце опускалось к лесу, от реки слабо тянуло прохладой. Сникшие от дневной жары листья вишен, слив, яблонь распрямлялись. Пелагея рассказала сестре о том, что Степан ее и столяр Женька вчера опять весь вечер читали в летнем домике книжки и вели спор, покуда Алена не разогнала их. Степан обругал ее. Ушел к Женьке, вернулся от него поздно.

— И спать, Нюша, спать, Васильевна моя, Степка перебрался в летний домик за сарай. И каково оно дальше будет, ума я не приложу. Я уж и Аленкину сторону стала тянуть, а он нам одно: ничего вы не понимаете, говорит, не трогайте меня!

Во двор пришли соседи Васильевны, отец и сын Камышины. Оба худые, старые и с костылями. Отцу было сто три года, сыну семьдесят два; оба они Иваны; отца называют Ваня-старший, а сына — Ваня-младший. Отца называют еще Ваней-глухим, потому что он почти ничего не слышит. Но зрение у обоих хорошее, и отец понимает, о чем говорит сын, по губам и выражению лица. Старики живут вдвоем. Старший пережил трех жен, младший — двух. Дети младшего живут давно в других городах. Вне своего дома старики ведут себя спокойно и со всеми во всем соглашаются. Но в доме своем чрезвычайно сварливы, и ни одна женщина не согласна войти в их семью. Хотя дом их еще крепок, а сад большой.

Старики не поздоровавшись сели на лавочке, переглянулись. Крыльцов говорил Петру Ильичу:

— Видите ли, вы вот вчерась спросили, когда у меня под глазом появился этот самый тик. А я и сам не знаю, когда именно. Сам себя не замечаешь. Еще лет пять назад встретил меня на улице наш доктор Корецкий, он на пенсии давно, но за людьми еще наблюдает. Ты, говорит, Сергей Иваныч, не зашиб ли глаз? Зайди, говорит, к нашему глазнику, я скажу, чтоб он посмотрел твой глаз. За зрение, понятно, каждый человек опасается. Пошел я, глазник посмотрел под веки, говорит — глаза у тебя крепкие, иди к невропатологу Крутской. Я пошел. Любовь Николаевна ударила меня по коленке, а нога сама и лягнула ее. Я даже вскочил. Усадила она меня, ударила по второй, и та лягнулась. Провела по груди моей пальцем — крест красный появился. Вам, говорит, покой нужен, живите спокойней. Странно, говорит, вы же не на производстве каком-нибудь работаете, а в совхозе, на воздухе. Постарайтесь, говорит, жить спокойнее. Вы женаты? — спрашивает. Женат. Дети есть? Есть, говорю, двое, мальчик и девочка. А с питанием как? Обыкновенно, говорю, с питанием, все в доме у меня сыты, о куске хлеба с маслом не думают. И ушел от нее. Ну все, думаю. Век не ходил к вам и не пойду больше. Вот когда тик этот появился… Я его, Петр Ильич, и не замечаю. Глянешь в зеркало, кожа не дрожит, оглянешься к жене, она говорит — дрожит… Не видит себя человек, Петр Ильич. Сейчас погляди на меня — кожа да кости. А когда таким стал? Не знаю. А приехал сюда — во шея была, раз в десять толще, кадыка своего не видел, а теперь он кожу рвет. Так-то…

— Вы здесь родились? — спросил Петр Ильич.

— Нет. В Таганроге. Там и вырос, в Ростове техникум закончил перед войной. В Ростове и в армию призвали. Выстроили нас, старшина кричит: «Крыльцов! Из Таганрога? Воды не боишься? Плавать умеешь?» И угодил я в саперы, строительству научился. Рвал и строил мосты. Сколько погибло нашего брата, Петр Ильич, тебе не передать. А меня глушило, швыряло, а даже ни разу ранен не был. На Днепре, помню, прямо в понтон наш снаряд угодил, сшибло меня, думал — все, конец. Очнулся: лежу у самого берега, обхвативши какую-то плетеную корзину. Выбрался на берег — все цело во мне, руки, ноги. А где я, что со мной, в толк никак не возьму. Берег обрывистый был, вверху из пулеметов садят, а я сел и сижу, озираюсь. А берег-то немецкий был, переправу не наладили мы. Когда сообразил, где я, сполз тихонько в воду, опять обнял корзину эту круглую. И тихонько, тихонько поплыл мертвецом вдоль берега… Через сутки к своим вернулся. Здоров был — Днепр переплыл и вернулся. Думали, погиб лейтенант Крыльцов, а вот он, жив и здоров. Хватил водки стакан и пошел ребят своих собирать. Дьявольское здоровье было.

— Вы сразу сюда приехали после войны? — поинтересовался Петр Ильич.

— Зачем сюда? Не сюда. Я об этом городе и понятия не имел. Вернулся в Таганрог из Германии в сорок шестом. Улицы моей нет, дома моего